Ей голос был. 50 лет без Анны Ахматовой

О себе и детстве

Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Ее мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем.
Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то "декадентской поэтессой". Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина и Некрасова. Эти вещи знала наизусть моя мама.
Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз. Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, "чтобы не расстраиваться". От огорчения, что "Вечер" появился, она даже уехала в Италию, а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: "Какие они счастливые – у них не выходит книжка".

Языческое детство. Я получила прозвище "дикая девочка", потому что ходила босиком, бродила без шляпы, бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень.

Мое детство так же уникально и великолепно, как детство всех детей в мире… Говорить о детстве и легко, и трудно. Благодаря его статичности его легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство. Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными в детстве, другим – слишком счастливыми. И то, и другое обычно вздор. Детям не с чем сравнивать, и они просто не знают, счастливы они или несчастны.

Вскоре после Октябрьской революции очень многие мои современники, как известно, покинули Родину. Для меня этот вопрос никогда не вставал.

В Ташкенте от "эвакуационной тоски" написала "Дому было сто лет", там же в тифозном бреду все время слушала, как стучат мои каблуки по царкосельскому Гостиному двору – это я иду в гимназию.

О теме поэта и поэзии

Я с самого начала все знала про стихи – я никогда ничего не знала о прозе.
Мы, поэты - люди голые, у нас все видно, поэтому нам надо позаботиться о том, чтобы мы выглядели пристойно.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.

Можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи.

Х. спросил меня, трудно или легко писать стихи. Я ответила: их или кто-то диктует, и тогда совсем легко, а когда не диктует – просто невозможно.

Я лирический поэт, я могу валяться в канаве.
И только сегодня мне удалось окончательно сформулировать особенность моего метода. Ничто не сказано в лоб. Сложнейшие и глубочайшие вещи изложены не на десятках страниц, как они привыкли, а в двух строчках, но для всех понятных.
Успеть записать одну сотую того, что думается, было бы счастьем.

О любимых писателях и современниках

Некрасов был первый поэт, которого я прочла и полюбила. Он несомненно обладал искусством писать стихи, что доказывают особенно ярко его слабые вещи, которые все же никогда не бывают ни вялыми, ни бесцветными.
Мы еще в одном очень виноваты перед Пушкиным. Мы почти перестали слышать его человеческий голос в его божественных стихах.
Мой интерес к Лермонтову граничит с наваждением. Слова, сказанные им о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира. Я уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф о том, что проза – достояние лишь зрелого возраста.

Природа всю жизнь была единственной полноправной Музой Пастернака, его тайной собеседницей, его Невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой - она была ему тем же, чем была Россия Блоку. Он остался ей верен до конца, и она по-царски награждала его.
Когда в июне 1941 года я прочла Марине Цветаевой кусок поэмы (речь идет о "Поэме без героя" - прим ред.), она довольно язвительно сказала: "Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро" - очевидно полагая, что поэма - мирискусническая стилизация в духе Бенуа и Сомова, то есть то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Если Поэзии суждено цвести в XX веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей.

У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?
Меня поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. Я уже тогда подумала: он, наверно, видит все не так, как мы.

Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк, и я упомянула имя Модильяни, назвал его "пьяным чудовищем" или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года, и обоих ждала громкая посмертная слава.
Кто-то недавно сказал мне: "10-е годы – самое бесцветное время". Так, вероятно, надо теперь говорить, но я все же ответила: "Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева". Судьба остригла вторую половину и выпустила при этом много крови.

Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем.

Достоевский не знал всей правды о зле. Он считал, что если ты зарубил старуху-ростовщицу, то потом до конца жизни тебя будут грызть муки совести и, в конце концов, ты признаешься, и тебя отправят в Сибирь. А мы знаем, что можно утром расстрелять десять-пятнадцать человек, а вечером, вернувшись домой, намылить жене голову за то, что у нее скверная прическа.
Я уверена, что еще и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы еще совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им.

Ахматова передала потомкам свой век в своеобразной манере. Сейчас это понять сложнее, но современники поэтессы восхищались тем, какое впечатление производят ее стихотворения: не объясняют – показывают, не песни – беседы, интимный разговор.

"Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска", - предрекла свою значимость 15-летняя девочка, стоявшая у истоков "женской" поэзии в русской литературе, образы любви которой в будущем будут бесконечно подвергать анализу. Любовь к Родине, к России, особенно в тяжелую для страны минуту, во время войны – самый всеобъемлющий и глобальный среди них.

Несмотря на свою выразительность и даже простоту, содержание стихотворений поэтессы глубже и шире слов, в которые они замкнуты. Лирика Ахматовой индивидуальна, поэтому спустя 50 лет со дня смерти автора до сих пор хранит в себе много тайн. Как писала она сама: "У поэта существуют тайные отношения со всем, что он когда-то сочинил, и они часто противоречат тому, что думает о том или ином стихотворении читатель".